— Солнце, ну куда ты полезла?! — ругает меня Виталя, — Я сам достану.
Подхватывает меня подмышки и снимает с табурета. С тех пор, как я была у врача, он ведет себя так, словно я не беременная, а больная и беспомощная. Не спорю с ним. Зачем? Мне нравится его забота.
— Я хотела помочь тебе складывать вещи, — улыбаюсь в ответ.
— Вот сиди внизу и складывай.
Тянется за нужной мне коробкой и роняет лежавший на ней сверху альбом. Несколько фотографий рассыпаются по полу и среди них клочок бумаги. На этом листке, вырванном из блокнота, выведены быстрым, резким почерком всего пара строк и подпись. Пробегает глазами и вопросительно смотрит на меня:
— Я чего-то о тебе не знаю?..
Опускаюсь на пол и бережно собираю фото. Вот мы с ней в парке, вот дома, это госы, а это выпускной... Записку мне читать не нужно, я в точности помню ее текст. Что-то нужно отвечать, а я не знаю, как об этом рассказать? Ведь он действительно этого обо мне не знает.
***
Я не ревную, нет, лишь плачу. Слезы медленно стекают, кристально чистыми каплями по моему сердцу оставляя влажные бороздки незаживающей трепетной ткани. Смотрю на нее и думаю: Почему? Ну, почему именно ей досталось такое отношение? И почему она это терпит? Почему она постоянно возвращается к нему? Неужели этому никогда не будет конца?
В ее глазах горят пляшущие языки пламени, маленькие бесенята скачут в зрачках норовя уколоть своими трезубцами. Язык острый как бритва, мысль быстрее молнии и ярче ее вспышки. Ни страха, ни сомнений — сплошной животный инстинкт правильности, глубины и полноты жизни. Внутренний компас со стрелкой указывающей всегда на светлое, чистое, вечное, в какие бы бури и шторма ее не заносило. Она живет чувствами и поэтому ошибается. Так часто ошибается. Потом думает, анализирует, делает выводы, решает... и снова живет, вдыхая жизнь полной грудью. И за это я ее люблю.
Она приходит ко мне погреться. Ныряет в мою постель рано-рано утром, утыкается мне в плечо своим холодным носом, глубоко вдыхает и замирает, еле дыша. Она ничего не говорит. Да ей и не надо. Я все понимаю без слов, чувствую ее. Чувствую, что если сейчас произнесу хоть звук, то тонкая ниточка, что еще держит ее наплаву, оборвется. Нет, она никогда не признается, что ей больно, она не плачет в подушку, не показывает своих слез. Только смеется — какая же она дура! Самая настоящая дура! Ты представляешь?
Я представляю, натягиваю улыбку, но мне совсем не смешно. Хочу кричать, трясти ее за плечи и, наконец, вдолбить в ее прелестную головку, что она лучшее, что есть у меня на этой земле. И никто, слышишь, никто не может с тобой так обращаться! Хотя, как так? Я точно ведь и не знаю.
— Маринка, пойдем в парк сегодня? — делаю вид, что ничего не происходит, как будто и не замечаю, что с ней сейчас творится. Потому что если я буду задавать вопросы, жалеть ее, сочувствовать, она тут же ускользнет, рассмеется и больше никогда не придет ко мне уткнуться носом в мое плечо. А без этого мне конец.
— Ага, — вдохнула так нехватающего ей сейчас кислорода, сглотнула комок в горле и улыбнулась только губами. Задышала. Отпустило. Всё! Можно жить еще один день.
Она никогда не рассказывает мне, что делает ночами и днями не со мной. Только вскользь, только полунамеками. А мне так хочется пробиться сквозь эту стену, но я понимаю, что тогда я окажусь с той, чужой стороны и обратного пути уже не будет. Останутся только чертенята в глазах и отточенное лезвие ее иронии.
Она любит ходить в парк. Там много детей и они веселятся, бегают, кидаются песком, смеются, дерутся и плачут. Ее глаза горят, когда она смотрит на них. Ей нравится с ними играть, а она нравится им. Наверное, потому что сама, в сущности, большой ребенок. Но сегодня мы просто сидим на лавочке и наблюдаем. Точнее гляжу только я, а она опустила взор на свои ботинки, и что-то там себе думает, вся ушла в себя. Мы изредка перебрасываемся парой фраз, но я понимаю, что сейчас ей не до веселья и просто грею ее своим плечом. Мне больно от того, что больно ей.
— Ты пойдешь со мной?
— Куда? — смутно догадываюсь о том, куда она меня зовет и все внутри холодеет.
— В больницу, — тон ее голоса совершенно бесцветен.
То, что внутри холодело, вдруг резко оборвалось и ухнуло вниз. Кажется, я забыла, как надо дышать. Вот так с пустыми легкими и произношу,
— Да.
Больше мы ни о чем не разговариваем.
Вечером, вопреки обыкновению, она никуда не уходит, не отвечает на звонки и вообще ведет себя странно. Приготовила ужин (это она-то!), улыбается, шутит, пьет красное вино. Смотрю на нее с укоризной.
— Я решение не поменяю! — твердым, спокойным голосом произносит она, чуть сощурив веки и допивая бокал одним глотком. Эту тему я больше не затрагиваю, но она незримо висит в воздухе. Или только в моих мыслях?..
Кажется, и мне не помешает выпить вина или чего покрепче, стараюсь забыться, не думать. Включаю музыку, надо танцевать, да, движение — это жизнь, это поможет. Почему-то мои пьяные танцы ее рассмешили. Раскланиваюсь перед ней, изображая арлекина. Выключает свет, подходит вплотную ко мне и нам больше не смешно. Я чувствую ее горячее дыхание на своих губах. Так вот зачем ей было нужно вино...
Мне хочется забыться в ее объятиях, я так часто это себе представляла. Пугалась, отгоняла эти мысли, но во сне она все равно приходила ко мне и ее руки, вот как сейчас, ласкали мою грудь. Я не могу смотреть на нее. (интимные истории на paprikolu.net) Пока не могу. И поэтому целую ее шею с закрытыми глазами. Исследую губами каждый миллиметр ее лица, боюсь тронуть руками. Путаюсь пальцами в маленьких пуговицах ее блузки, нечаянно задеваю теплую, упругую кожу и меня прошивает огнем. Замираю на секунду и кончиками дрожащих пальцев провожу вдоль ее холмов. Слышу, как обрывается ее дыхание, и решаюсь открыть веки. Она так прекрасна в тусклом отблеске ночных огней за окном.
Ее вздымающаяся грудь манит меня, и я даже не пытаюсь этому противостоять. Припадаю губами к розовому, торчащему соску и утопаю в этой мягкости и нежности. Мне хочется зарыться в нее, упасть на колени и целовать ее живот, аккуратно стянуть трусики и вдохнуть ее естество. Но она тянет меня на кровать, укладывает и ложится сверху. Теперь мы обе можем ласкать друг друга. Обнаженные, влажные девичьи тела сплелись в одно целое. Изворачиваюсь, притягиваю ее к себе и кончиком языка едва дотрагиваюсь до мокренькой щелки. Чувствую, как она дернулась и шумно выдохнула. Скольжу вдоль губ, ищу самую чувствительную и желанную точку. Вот она! Стон, выгнулась, прижалась сильнее и тут же упала, чтобы наградить меня тем же. Все так смешалось — мои стоны, ее, горячее дыхание, пальцы, губы, языки, порхающие по клитору... Не разобрать где она, а где я. Да и зачем? Помню только, что оргазм накрыл меня в момент, когда мой язык проник глубоко в ее тело и я жадно пила ее сок. Кончила ли она? Она сказала, что да.
Утром я проснулась одна. Мне вдруг стало страшно, что она ушла насовсем. Долго лежала в кровати боясь оглянуться, встать и не увидеть ее вещей привычно разбросанных по квартире. Не найти ее бутылочек и баночек в душе, грязной кружки оставленной в раковине на кухне, ботинок в прихожей... Но не было только ботинок. Я не могла найти себе места. Можно было позвонить, спросить, услышать ее голос, все сразу понять, но страх сковал меня. Эта неизвестность оставляла мне надежду.
— Идем в четверг. — Она стояла в куртке и шапке в проеме кухонной двери и искала мой взгляд. А когда нашла его, отвернулась и стала медленно соскальзывать вниз, прижавшись спиной к косяку.
Какая надежда? На что? О чем я вообще? Нет, она не поменяла своего решения. И она права. Конечно же, права. Я все знаю, все понимаю.
В среду вечером она при полном параде. Нарядилась так словно кому-то в этот вечер должно стать не по себе. Почему так? Потому что в ее взгляде совсем нет той улыбки, что бегает в уголках ее губ. Когда она такая, мне страшно. Я не знаю, что она собирается делать, а сделать в таком состоянии она способна что угодно. Кидаюсь за ней в прихожую, разворачиваю к себе, хватаю за запястья и умоляю не уходить. Завтра в больницу, лучше побыть дома, выспаться...
— Вот завтра и высплюсь, — отвечает она, продолжая ехидно ухмыляться.
Не выпускаю ее, но и не возражаю. Все равно она сделает по-своему, но мне надо услышать, что все будет в порядке.
— Все будет хорошо. Я недолго. — Успокаивает меня и нежно чмокает в губы.
Она действительно вскоре вернулась. Приняла душ и, не произнеся ни слова, легла спать.
Утром трясемся в маршрутке, она совсем бледная, я, наверное, не лучше. Подходим к больничному крыльцу, беру ее за руку, так и заходим в здание.
— Марина! — громко окликает знакомый мужской голос.
Мгновенно чувствую себя ненужной, третьей лишней, хотя он еще даже не подошел, ничего не сказал и она ничего не ответила. Но ее глаза! Я видела, в них мелькнула надежда, радость, любовь, ненависть, растерянность...
— Марина, я дождусь и заберу тебя после операции, — он склоняется и целует ее в щеку. Она снова становится белой как полотно и застывшей словно статуя. Молча разворачивается и идет вдоль плохо освещенного коридора.
Меня хватает только на десять ее шагов.
— Марина, не надо!!! Пожалуйста, оставь его! Он будет наш, мы будем вместе его растить. Я люблю тебя! Я всегда буду с тобой! — слезы текут по щекам, и я размазываю их ладонями. Обнимаю ее, прижимаю к себе, хочу растопить тот лед, который ее окутал. Но все бесполезно. Она лишь берет в ладони мое заплаканное лицо и долго и глубоко целует меня в губы. Затем вытирает мои слезы и идет дальше. Нет, своих решений она не меняет.
Из больницы ее забрал Олег. Ночевать домой она больше не приходила. Однажды днем она забрала свои вещи и оставила мне лишь короткую записку.
«Прости. Ты лучшее, что у меня было. Люблю тебя. Марина»
***
Виталя протягивает мне листок, ждет, но не настаивает. А я не могу решиться рассказать. И дело не в том, что он меня не поймет, конечно, поймет. Но мне кажется сейчас, что если все то, что я чувствую произнести вслух, все станет таким обыденным. Почти банальная история с пикантными подробностями моей юности... Складываю листок вчетверо, кладу с фото в альбом, закрываю коробку.
— Это было в другой жизни.
